«Что у тебя – угрызения совести начинаются?» – спрашиваю я – «Ведь ты же сам, если не ошибаюсь, в Робеспьеры лез. Да, кстати, как твоя фамилия – Орлов?» Я напоминаю ему о письмах из партизанского тыла.

«Нет. То было просто опьянение… Своеобразное опьянение», – отвечает Андрей, и мне слышится неуверенность в его голосе.

«Скажи, Андрей, зачем ты мне писал всякие глупости в письмах. Просто учитывал цензуру?» «Возможно ты не поверишь этому» – отвечает он. «Но эта была правда. Сейчас мне это самому кажется глупым. Если сказать тебе по совести, годы войны были и, наверное, останутся самыми счастливыми в моей жизни. В них я нашел себя.

Тогда я купался в крови, но до последнего фибра моей души был убеждён, что я прав, что я делаю великое и нужное дело. Тогда все казалось мне ясным и чистым, как безбрежное снежное поле. Я чувствовал себя хозяином русской земли и готов был умереть за неё. Вот просто так – раскинув руки в снегу».

Слова Андрея выходят с трудом, он говорит их с каким-то едва уловимым колебанием, в них нет его обычной самоуверенности и героического пафоса.

«Ну, так в чём же дело?» – спрашиваю я.

«Теперь же у меня иногда нет такой уверенности» – продолжает он, как будто не слыша моего вопроса и глядя в одну точку. – «Раньше я убивал немцев. Смотри!» – он протягивает вперед свои узловатые загорелые руки. – «Этими руками я перебил столько немцев. Просто убивал, ведь партизаны в плен не берут. Убивал и чувствовал себя хорошо. Потому что был уверен в своей правоте».

«А знаешь, что я сейчас делаю?» – Лицо Андрея передергивает нервная судорога, в его голосе слышится затаённая злоба. Странная злоба – как будто он сердится на самого себя. – «Теперь я убиваю немецкую душу и мозг. Геббельс когда-то сказал: „Если хочешь покорить нацию, то нужно вырвать у нее мозги“. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Плохо только что своя голова трещит».

«Мы должны быть заинтересованы в Германии постольку, поскольку это необходимо для обеспечения наших интересов. Правильно! Но дело заходит слишком далеко. Да это и не главное. Как тебе это сказать…» Некоторое время он молчит. Потом говорит медленно, подбирая слова: «У меня проклятое сомнение. Мне кажется… то, что мы здесь убиваем… это лучше того, что за нашей собственной спиной. Мне не жалко немцев, но мне жалко самого себя, нас самих. Вот в этом суть вопроса. Мы разрушаем стройную систему культуры, реорганизуем по нашему образцу, а этот образец – плюнуть хочется. Помнишь нашу жизнь там?» «Послушайте, майор Госбезопасности, чем Вы сейчас, собственно, занимаетесь?» – спрашиваю я. – «Потом говорите немного потише. В немецких домах стены тонкие».

Вот тебе и эволюция! Майор МВД начинает говорить интересные вещи.

«Что я делаю?» – повторяет мой вопрос Андрей. Затем говорит уклончиво: «Разные я дела делаю. Помимо тех задач, которые обычно приписывают МВД, у нас много других, о которых никто не догадывается. Например, у нас есть точная копия вашего СВА, только в миниатюре.

Мы контролируем вашу работу, одновременно помогаем, там, где требуется радикальное вмешательство – быстро и без шума. Москва не столько доверяет отчетам Соколовского, как нашим параллельным докладам».

«Ты уж, наверное, знаешь по опыту», – продолжает он. – «Лейтенант МВД может приказывать вашему полковнику, а слово майора МВД – это закон для ваших генералов. Во всяком случае, неписаный закон, – генерал задним умом понимает, что это приказ, нарушение которого может иметь очень неприятные последствия».

«Ты знаешь Политсоветника Семёнова и полковника Тюльпанова?» – спрашивает Андрей и, не дожидаясь моего ответа, продолжает. – «Мы редко встречаемся с ними, но они повседневно чувствуют нашу отеческую заботу. Начиная с таких мелочей как создание соответствующей аудитории и морального духа в Доме Культуры Советского Союза».

«Мы очень часто приглашаем для дружеского собеседования Вильгельма Пика и прочих вождей», – слова «дружеское собеседование» и «вожди» Андрей произносит подчеркнуто ироническим тоном. – «Мы с ними даже за руку не здороваемся – чтобы им в голову не пришли всякие вольтерьянские мысли. Мы с ними не цацкаемся, как ваш Тюльпанов».

«Только поработав в нашем аппарате, можно познать глубину человеческой подлости. Вообще никому руки подавать не хочется» – презрительная усмешка кривит губы Андрея. – «Все наши дорогие гости ходят на цыпочках. Если не нравится – до Бухенвальда не далеко. Пик и братия это хорошо знают – там уже коптятся некоторые его коллеги».

«Демократизация Германии… Ха… Всех булочников и колбасников – на Колыму. Ликвидация собственников, как класса. Из ихних локалей построим красные уголки имени Пика или ещё какой-нибудь сволочи», – последние слова Андрея это смесь холодного презрения и гадливости.

– «Знаешь, как мы производили чистку Берлина после капитуляции? В одну ночь! Тридцать тысяч человек из постели курсом на Сибирь. Мы имели все списки ещё тогда, когда войска стояли за Одером. Получили всё от местных коммунистов».

Андрей молчит некоторое время, закидывает ногу за ногу, смотрит на собственное колено.

«От старательных подлецов отбою нет. Знаешь, после капитуляции у нас буквально стояли очереди добровольных доносчиков и информаторов. Один раз я приказал прикладами разогнать целую толпу этой человеческой мрази из моей приёмной – не выдержал».

Слова Андрея напоминают мне о характерном отношении советских солдат к нашим немецким «единомышленникам».

Незадолго до соединения советских и американских войск группе русских солдат повстречался одинокий немец. На спине его был рюкзак, рядом он вёл велосипед, на котором было нагружено все его остальное имущество. Он шёл на восток. Увидев советских солдат, немец пришел в дикий восторг: «Stalin-gut… Ich Kommunist… Kamerad»…

Он попытался объяснить солдатам, что он идёт в Советскую Россию, что он вместе с ними хочет строить коммунизм. Солдаты, молча переглянулись, повернули его лицом на запад и добродушно дали подзатыльник. Когда немец попытался упорствовать в своем желании идти на восток, то солдаты обозлились, отобрали у него велосипед и рюкзак.

Избитый паладин в Кремль после коммунистического крещения еле унес ноги назад под напутственные слова солдат: «Теперь камрад настоящий коммунист. Твоё – моё. Сталин – гут». Солдаты были глубоко убеждены, что они сделали доброе дело – спасли человеку жизнь.

В первые месяцы после капитуляции, в период междуцарствия, солдаты иногда занимались охотой на немцев с автомашинами – просто чтобы покататься. Если «Фриц» пытался доказать что он «свой», коммунист, то солдаты с удивлением спрашивали партдокументы: «Смотри, Петя – видал дурака! Если уж у нас коммунизм – так это понятно. Но чего этим идиотам нужно? Наверное, какая-нибудь сволочь!» И «идеологический Фриц» получал дополнительную санобработку (санитарная обработка – жаргон), после которой, лёжа в госпитале, имел время пересмотреть свои взгляды на коммунизм. Машина после прогулки, если оставалась цела, просто отдавалась очередному «Фрицу», показавшемуся солдатам симпатичным. Русская душа живёт импульсами.